Эта переписка была обнаружена М.К. Никитиным, купившим в 2007 году бывший дом Тюрьковых. Задумав устроить мансарду, Михаил Кимович вме­сте с рабочими обследовал чердак и там, в земляной засыпке, обнаружил за­гадочный сверток из плотной ткани. В нём оказались письма, написанные 100 лет назад, в переломный период российской истории. У Наума Ивановича и Анны Павловны Тюрьковых было четверо детей: Лиля, Катя, Миша и маленький Витенька. В 1917-м главе семейства пришлось оставить семью и уехать в Самару. Чтобы получить отсрочку от призыва в действующую армию, Наум Иванович устроился на Самарский трубочный завод, выпускающий военную продукцию. Драматическая картина револю­ционного времени – в этой семейной переписке. Тексты писем печатаются с сохранением стилистики оригинала.

Окончание. Начало в №3 за 2017 год

10 ноября 1917 года в Симбирск:

«Здравствуй, моя милая и хорошая <…> Рад что у вас так сорганизовалась охрана домовладельцев. Что же каса­ется продажи вещей, то я против всего этого <…> Прошу тебя, пока всё что есть не продавай и не мотай на жильё <…> Сходи к Владимиру Петровичу и проси его от моего имени дать тебе де­нег, и вообще давать тебе денег, сколь­ко тебе нужно. А я его попрошу, чтобы он не отказал нам в этом. Но продавать вещи мы ещё успеем, потому если дол­го не кончится война, то может быть и всё продадим, дом и вещи, а теперь по­годи. А всё что есть мелочи побереги, и знаешь, куда спрячь: над парадным крыльцом есть в чулане дверка на пото­лок, туда можно кое-что положить. Да и в самом парадном доски поднимают­ся, ты их подними и тоже можно кое- что спрятать, даже из вещей носимых, платья, шубы и материи. Но продавать, Боже сохрани, погоди, а возьми у де­душки под залог всего бумаги и даже часть можно будет взять под дом. А так, если будет охрана, то всё, Бог даст, и со­хранится.

Я очень рад за то, что ты пустила К.Ф. Бечина, я его отлично знаю, ему привет от меня <…> Он имеет мельни­цу в Мелекесе и, может быть, что мож­но у него поживиться <…> Денег с него не бери, а пусть мукой платит. За детей, за ученье возьми у В.П., с ним сосчи­таемся. Я ему всё отдам, заложу дом и рассчитаюсь, что делать. А может быть, и домой вернусь, там опять будет мало денег, придётся же брать ссуду под дом и проживать.

Здесь пока всё спокойно и ничего не видно. Страшно все недовольны этими порядками большевиков, а вот 12-го назначены выборы в Уч(редительное) Собр(ание), как у Вас не знай там. Как ведь хочется выдраться отсюда, как всё омерзело, опротивело и надоело, про­сто ужас…».

13 ноября 1917 года в Самару (четыре письма в одном конверте):

«Ты, мой милый, спрашиваешь, что за риск я сделала. Я боялась тебе пи­сать об этом: думаю, а ну как письмо распечатают, да прочтут на почте боль­шевики проклятые (им теперь и имени больше нет, что наделали анафемы), да узнают, где я свои пожитки храню. Тебе, милый, и в голову не придёт, а риск огромный. Лежит мое добро пря­мо на дворе и не заперто, и приготов­лено прямо в мешках, бери да и неси. Спаси Бог, если кто подглядит, пропала моя голова, ничегошеньки у меня тогда не останется. В помойной яме, милый, вот где я храню своё богатство. И всё так хорошо и нисколько незаметно, ко­мар носу не подточит. Только бы никто не увидал, как я теперь туда прыгаю как крыса то затем, то за другим. Конечно, стараюсь это проделывать как можно реже. Конечно, у меня там далеко не всё, а если всё спрятать, то таких ям нужно три или четыре. Я туда спрятала только самое хорошее, самое ценное, вот и трясусь теперь за наше досто­яние. Хотя не я одна, и тётя тоже, и у ней корзинка с добром там же. Ну и хо­дим ночью-то, да посматриваем в окно, грептится, не выгрузили бы.

Курьезно, да, жизнь собачья. И смешно и грустно, прячь своё добро как краденое, а ведь нажито таким упорным трудом, и вот что получается. У меня многое <…> спрятано на чер­даках, по карнизам. Посуду всю из бу­фета выбрала и поставила в подвалах, всё подальше. Вот я, наверное, и про­студилась в это время, когда мы с тётей всё перегружали из дома в яму <…> Я так устала тогда возиться с мешками, укладывая их там под решёткой. Мы там просто как сундук сделали, выстла­ли сухим листом, настлали досок, об­шили рогожами, очень хорошо устро­или, просто хоть живи там, а всё-таки боязно как-то, вдруг утащат. Там у нас даже маленький запас провизии есть. Я туда поставила жестянку (синюю-то с крышкой) и положила туда немного муки, пшена, сахару, чаю. А вот золото я положила в каменною миску и мы с тётей зарыли её в землю в дровянике, вот и клад. Вот и в старину, вероятно, поэтому клады были. Только тогда пря­тали от татар, а теперь от большевиков, они, подлые, хуже татар. Вот поживём, увидим как они править будут, они обе­щали немедленно мир, а до сих пор нет. Ну да шут с ними, не стоит о такой швали и говорить…».

«Спасибо, милый папульчик, за по­здравление, за добрые и хорошие по­желания, да только уж и не знаю, когда это свободное-то время наступит. Ну да Бог не выдаст, свинья не съест <...> В первой четверти я успеваю по всем предметам, всё идёт ничего себе, толь­ко вот во время бунта приходилось про­пускать, ну да тут все не учились. Эх, вот страшно было, пули свистели на дворе; треск кругом, вой, песни пьяных товарищей, да ночью темно. Мамуля не спала всю ночь, а я великолепно вы­спалась. Хоть и старалась не спать, но уснула <…> В пункт хожу и рисую соу­сом (вид художественного материала. – Ред.) орнаменты. Учитель сказал, что я хорошо рисую, я очень и очень доволь­на. Милка Эрзукова уехала в Харбин и вот 13-го прислала письмо из Челябин­ска. Как мне её жалко было, и ей так не хотелось уезжать. Теперь скучно без неё, она ведь такая весёлая была, бол­тушка. Да, сдала мама комнату г-ну Бе­чину из Мелекеса, и такой, скажу тебе, не симпатичный, такой противный. Я прямо без тошноты видеть его не могу и удираю всякий раз от него в другую комнату, лишь бы не видеть его против­ную из противных рож <…> Спать хочу ужасно, завтра вставать рано, а домой приду только в 6 часов вечера. Из гим­назии – в пункт (художественные клас­сы при учебно-трудовом пункте. – Ред.). В нынешнем году я тоже учу латынь.

Твоя старшуха Лиля».

«Здравствуй, милый папочка. Шлю тебе поклон и желаю быть здоровому. Ну, папуся, двойку я исправил на пять <…> Мама читает сейчас в газете, что делалось в Москве. Да, папочка, какой здесь был бунт, ты, наверное, читал в газетах. Ужасное зрелище представля­ла большая улица на второй день, тол­пы пьяных солдат ходят, лежат, сидят и ползут. А к вечеру опять началось то же самое, что на первый день. Беда жи­тью приходит. Ну, папуся, до свидания. Миша».

«Здравствуй, дорогой папуся. Целую тебя и желаю быть здоровому. Папуля, <…> я покамест учусь ничего. Не знаю, что будет дальше, но у меня что-то всё французский никак в голову ни влезает, а вот немецкий почему-то сразу пошёл хорошо. И читаю, пишу, перевожу сло­ва по-русски <…> Папуся, у нас каж­дый день слышно выстрелы, солдаты ходят пьяные, поют, ездят на извозчи­ках, а когда был погром, все до одного стекла на большой улице выбиты до семинарии. Некоторые магазины уже оправились, а некоторые ещё забиты досками. Папуся, кланяйся тете Моте, дяди Шуре, Толе, а Арише скажи, что­бы она передала моим подругам привет обязательно <…> Твоя дочь Катя».

16 ноября 1917 года в Самару:

«Милый, будь как можно осторож­ней, дальше от толпы, всякое может случиться. Теперь ведь такое исклю­чительное время, моментально может вспыхнуть какой-нибудь беспорядок, погром, береги себя. Ты мне, милый, пишешь, чтобы я вещи не продавала, помилуй, куда я всё спрячу. Ты совету­ешь мне кой-что спрятать на потолок, в парадных сенцах. Милый, везде-везде насовала, как только место позволяло, у меня и на чердаках, по карнизам и даже в яму попрятала <…> Тебе, наверное, Иван Феофанович рассказывал, как у них в лавке-то тщательно обшарили, и на чердаках, по карнизам, везде обша­рили и всё выгрузили. У дедушки мука ведь по карнизам была спрятана, и вот, милый, видишь, от них, анафемых, ни­куда не спрячешь, везде откопают. И выходит, что от них только и прятать по помойным ямам, туда уж не полезут. Тем более, если хорошо замаскируешь и карболочкой слегка покропишь. Толь­ко у меня и надежда-то на яму в этом случае.

А что касается насчёт продажи ве­щей, так ведь без этого, милый, не обойтись, ведь нужно же жить на что- нибудь. Ведь я, милый, зря ни копейки не трачу, так всё стало дорого против прошлогоднего, да не только прошло­годнего, а против лета. Ведь ты только подумай, мука стала 22 р. пуд, ведь это не сейка, а простая ржаная да крупная как отруби <...> Молоко теперь пла­чу 1 р. 20 к. за балакерь, а горшки-то <…> Чем дороже молоко, тем меньше горшки <...> А ребяты только и ноют: мамочка, животы болят, и орёт у них в животах, как у киляков каких. Это у них с чёрнаго хлеба, чёрный он, грубый, как земля. А что касается К.Ф. Бечина, он ничего не может сделать, потому у него муки совсем нет. И потом ты пи­шешь, что он богатый человек. Нет, его страшно разорили, он потерпел убытку 250 000 <…>

Что касается насчёт продажи вещей, так я продам вещи, которые нам не так уже нужны. Например, твоё старое пальто меховое да Катюшина шубка старая, которая ей мала, а Витки страш­но велика. Дают мне за всё за это 600 руб., а я прошу 700 <…> Сумма всё- таки приличная и мне большая подмога, я хотя долги заплачу. Ведь у меня долги за это время накопились, по окладному листу не платила – раз, за твою страхов­ку – два, Г.М. Добростину – три. И деду мне хотелось отдать, мне кажется, он в настоящее время нуждается в деньгах».

Власть в стране взял Совет народ­ных комиссаров во главе с В.И. Ульяно­вым-Лениным, вскоре переехавший из Петрограда в Москву. Наум Иванович уволился с завода и вернулся к семье в Симбирск. О самарских новостях Тюрьковы узнавали от вышеупомяну­тых Бабушкиных. Ещё осенью на кон­вертах помечали «госпоже» такой-то, а теперь – «гражданке». Раньше пись­ма из Самары в Симбирск или обратно доходили за два-три дня, а ныне шли более недели. Чёрные чернила и белые разлинованные листы заменили каран­даши и плохонькая серая бумага, да и той не хватало.

23 декабря 1917 года в Симбирск:

«Дорогой Наум Иванович и Анна Павловна!

Во-первых, поздравляем Вас с на­ступающим Новым годом, а также и праздником Рождества Христова <…> Теперь постараюсь описать Вам, Наум Иванович, новости, произошедшие в Самаре со дня Вашего отъезда: 1) был взрыв дома Комитета Народной власти, сиречь теперь революционного коми­тета, говорят, что взрыв произошёл от подложенной бомбы, и так теперь от былого дома остались там одни раз­валины; 2) у нас на патронном заводе прекращены работы и завод предпола­гают перевести на производство мир­ного времени, если только оно насту­пит <…> Дороговизна у нас ужасная, теперь выпекают только черный хлеб, а булок уже нет, так как муки нет <…> Да, у нас создан домовой комитет по ох­ране города, в частности также и наше­го квартала, а поэтому приходится хо­дить на караул через каждые 4 дня. Что будет дальше, не знаю, обстоятельства дальнейшего нашего существования не знаю как сложатся…».

6 января 1918 года в Симбирск:

«Милая моя Нюра! Шлю тебе свой привет и желаю всего, всего хорошего! А также кланяюсь Науму Ивановичу, Лиле, Мише, Кате и Виточке, всех вас целую и поздравляю с Новым годом! Я не скажу «и с новым счастьем», а желаю хоть такого счастья, какое оно было в 13 году, и выходит так, что желаю старого счастья, которые было до этой противной войны. Нюра, ты извини меня, милая, что я долго тебе не писала, да и что будешь писать? Живём мы по- старому, кушаем чёрный хлеб и страда­ем болью желудка. У нас также ничего здесь нет, сахару уже не дают, мясо – 1 р. 50 к. фунт, мыла нет, чаю пить, од­ним словом, нечего. Так и живём кое- как, как и все <…> У нас пока всё тихо, даже, кажется, и жулья меньше стало. Что будет дальше, неизвестно <…> Вы­стрелы я <…> слышала из пулемета, и пушки, и винтовок <…> и знаешь, жут­ко и приятно одновременно. Но больше приятно слышать над головой такой грохот и думать: а вдруг сейчас шальная пуля – и конец <...> Это у нас хорони­ли красногвардейцев и <…> стрельбы было ужас сколько. Сильно стреляли и, наверное, хотели, чтобы Бог услышал и прямо в рай их пустил…».

19 марта 1918 года в Симбирск:

«Деньги, я надеюсь, Вы получили. Вам следовало 735 руб. <…> Теперь, 5 марта по ст(арому) ст(илю) нас всех рассчитывают, так как завод будет пере­ходить на мирное производство. Но глу­боко убеждён, что он так и не перейдёт, а просто запрут его и будет он ждать фактического хозяина <…> Теперь что же ещё Вам написать, да право не знаю, потому что при таком хаотическом бес­порядке жизни не знаешь, что писать. Да и не хочется писать, потому что всё идет к развалу или, как теперь говорят, «к углублению революции». При лич­ном свидании обо всём потолкуем…».

Завершаем полную безысходности историю в письмах посланием той са­мой племянницы Тюрьковых, которую цитировали в самом начале. 14 апреля 1918 года девушка писала в Симбирск из Царицына (ныне Волгоград) на бланке «Товарищества на паях ману­фактур «А.Н. Пермяковой Сыновья». К тому времени самой фирмы уже несуществовало, большевики её национа­лизировали. Дом Тюрьковых тоже под­лежал социализации, то есть переходу из частной собственности в общена­родное достояние.

«Христос Воскресе! Милая и доро­гая Анна Павловна, Наум Иванович, Лиля, Миша, Катя, всех поздравляю с Высокоторжественным праздником Светлого Христова Воскресения. От души желаю как встретить, так и про­вести праздник в полном благополучии.

Дорогая Анна Павловна, письмо Ваше получила и без слёз не могла читать. Сколько Вам милая, дорогая Анна Павловна, пришлось перенести из такой-то жизни. Господи, да что же это за жизнь. Вот Пасха. Вспоминаю, как я была в Вашей милой семье, как тепло и уютно было в Вашем гнёздыш­ке, как отрадно дышалось тогда всем, а теперь? Родная, милая Анна Павлов­на, сердце сжалось о Вас. Простите ради Бога, может быть, я больше ещё расстрою Вас своим письмом, но я не могу иначе писать. Ваше письмо полно того отчаянного положения, которое Вам пришлось переносить. Вы пише­те, что так жить нельзя. Из этих слов видно, какое у Вас состояние духа. Да, действительно, жить в таком угнете­нии нельзя, но дети – ради них нужно жить. <...> Я вижу, я чувствую, что Вы переживаете. Ведь не век же так будет. Господи, должно же кончиться <…> Но как возмутительно! Ваш дом, его взя­ли, платить же налог за него, да ещё за квартиру. Кроме того, квартира занята Вами не вся, вот это не понятно. У нас здесь пока нет таких правил. Да, жизнь у нас легче, чем у Вас, это видно по письму…».

22 июля 1918 года большевики были изгнаны из Симбирска подразделения­ми Народной армии и Чехословацкого корпуса. В городе восстановили право собственности, денационализировали банки, разрешили частное предприни­мательство. Но спустя всего 50 дней большевики с боями взяли «родной го­род вождя». Вместе с белогвардейцами Симбирск покинули, по воспоминаниям современников, около 15 000 человек. Среди них могло быть и семейство Тюрьковых. Решились ли они на долгую тяжёлую дорогу с маленьким Витень­кой, которому не было и трёх лет? Во­прос непростой, и ответа пока нет.

Юрий Козлов

«Мономах», №4(100), 2017 г.